тем фактом, что я, по общему предположению, собираюсь стать буддистом. Однако в дальнейшем будет видно, что мой рассказ касается не обращения в буддизм, а попытки проверить воздействие тщательно испытанной восточной системы на типичный западный ум. 2. УСТРОЙСТВО
Но вот послышалось приглашение на наш рейс, и спустя очень короткое время я уже летел. Деятельность толпы, мгновенье назад столь личностная и близкая, уступила место спокойствию; то, что было группами радостных и возбужденных людей, превратилось в пятна неясного коричневато-серого цвета, где случайно вспыхивал свет, когда солнце отражалось на каком-нибудь стакане или украшении из драгоценных камней. Это было чувство утраты иллюзии,—обезличивающее воздействие “вида сверху”. Я часто испытывал его, когда сам управлял самолетом; но в транспортном самолете такое впечатление обычно бывает мимолетным и почти незаметным, так как внимание занято непосредственной задачей: как-то распорядиться неожиданной возможностью ничего не делать, а только спать, есть и читать до следующей посадки. Но на этот раз я глядел вниз на бесформенную массу народа, где очертания людей сливались с очертаниями крыш и деревьев, и вся картина кипучей деятельности быстро погружалась в неразличимую даль. Я попытался представить здесь самого себя в роли как бы какого-то божества, которое видит все ничтожество человеческого рода, и одновременно внизу, принимающим участие во всех людских радостях и горестях. Это представление было почти созвучно тому решению, которое я искал, исключая лишь то, что оба мои воображаемых представления существовали одно за другим в некоторой временной последовательности. Если бы была возможность избежать разрушающего действия обилия слишком сильных эмоций, эта последовательность была бы устранена. Такое обозрение должно осуществляться одновременно как бы изнутри и сверху, причем необходимо остерегаться чересчур безличной и сухой точки зрения: она предотвращается знанием интимных сторон радости и страдания.
Название “Центр медитации” – это перевод бирманских слов “саасана йита” (произносится с долгими звуками “а”; в слове “саасана” ударение на первом слоге). Хотя Центр в основном предназначен для монахов, которые в большинстве своем (но не все) заняты обучением сатипаттхана в различных зданиях, где размещаются кельи, здесь есть помещения и для мирян. В западном понимании это учреждение можно сравнить со штабным коллежем для воспитания ума – довольно строгим, если принять во внимание суровый распорядок и долгие часы работы. Не совершается никаких религиозных церемоний, на которых мирянам необходимо присутствовать, но от них ожидается, что они “примут” пять моральных обетов, принятых всеми монахами, и будут жить в соответствии с ними. О самих этих заповедях я расскажу позднее; они остаются в силе в течение всего периода обучения.
В четверть шестого утра меня должны были отвести туда, где я буду получать свой утренний рис; и эта ночь была последней, когда я мог позволить себе находиться в кровати дольше четырех часов. Как бы там ни было, я обрадовался, проснувшись в половине пятого …
Вскоре явился провожатый, и мы отправились на территорию Центра, в дом, где мне предстояло питаться. Когда мы пришли, там уже находилось четверо монахов; они сидели, скрестив ноги, за столом; перед ними стояла большая чашка с рисом и несколько меньших чашек со странными ассортиментами каких-то ломтиков и кусочков. Меня спросили, не желаю ли я сидеть на стуле; но я отклонил это предложение и сказал, что могу прекрасно устроиться на полу. Мне был отведен отдельный столик. Мне тоже подали рис – больше, чем я мог бы съесть за целый день; кроме риса были поданы какие-то семена, похожие на чечевицу, которые едят вместе с рисом; чуть позже подали чашку чаю. В это утреннее время я не ощущал настоящего голода, и это количество пищи оказалось гораздо большим, чем требовалось, даже если бы пришлось есть днем только один раз. Поэтому я впоследствии договорился через переводчика о том, что утром буду получать только фрукты и чай. После этого первого дня я обычно утром ел бананы, яблоко, а иногда папайю с чашкой чаю и кувшинчиком молока, моей единственной уступкой западным привычкам, не считая мое решение пить только кипяченую воду. Когда я шел назад, звуки наступившего утра уже начинали нарушать безмолвие; чувствовалось ожидание рассвета, хотя было еще темно. Я получил большое удовольствие от этой прогулки, потому что утренний час обладает какой-то интимностью, которую можно ощутить с особой живостью; для одиноких людей это переживание оказывается укрепляющим и бодрящим. Я привык, возвращаясь после утреннего чая, всегда останавливаться на одном и том же месте; там я ожидал наступления рассвета, проводя подготовку к медитации о “чувствах”. Мое излюбленное место находилось рядом с небольшим озером в крупной расщелине; сюда ходили на водопой коровы и овцы, бродившие вокруг. Когда наступили удушающие засушливые дни, я заметил, что уровень воды ежедневно понижался на добрых шесть дюймов.
По возвращении в келью мне надо было заниматься своими ежедневными обязанностями – уборкой кровати и подметанием комнаты.
Наш ежедневный обед начинался в половине одиннадцатого; я получал свою порцию там же, где и утренний чай. Обед состоял обычно из большой чашки супа; я нашел, что этот суп весьма подкрепляет силы, хотя он скорее напоминал овощной отвар. На второе давали кусочек рыбы, иногда немного мяса. Неизменно подавался также рис, от которого я, однако, отказывался, и вместо него мне давали чашечку стручковых бобов. Иногда на обед подавали еще кусок бирманского пирожного, нугу или фрукты, а также, конечно, обычный чай. Такое меню не было составлено специально для мен; то же самое получали и монахи, как и молоко по европейскому обычаю. Обед был нашим последним приемом пищи до половины шестого следующего утра. Можно было пить любое количество воды; по-моему, разрешался и чай, но молоко запрещалось.
Монахи, разумеется, ели руками: они брали горсть риса, пальцами придавали ему форму шарика, обмакивали в один из соусов, а затем каким-то заключительным ловким движением пальцев ухитрялись удержать рис вместе с соусом и отправить его в рот. Около каждого из них стояла чашка с водой и лежало полотенце. Я во время еды пользовался ножом и вилкой – еще одна уступка западным привычкам, о которой я забыл упомянуть.
Мне был заранее заказан билеты в Сингапур; мне нужно было вернуться туда через месяц, считая с сегодняшнего дня.
3. ПЕРВЫЕ ШАГИ
Дом саядо находился в нескольких шагах от нашего блока, вблизи от входных ворот Центра. Это было современное прямоугольное бунгало с верандами, приподнятое довольно высоко над землей. Я подождал переводчика, который должен был меня сопровождать. Отсюда можно было увидеть, что дом состоял из единственной большой комнаты; в конце ее висели шелковые занавеси, по всей вероятности, отделявшие помещение для сна. И вот я увидел приближающуюся ко мне комичную фигуру – и сообразил, что это, должно быть, переводчик. Он оказался коротеньким человеком весьма пожилого возраста с приятно округлой фигурой; впечатление усиливалось несколько неряшливым способом подвязывать лоунджи, как это делают бирманцы. Хотя жаркое время года еще не наступило, стоял палящий день, и он через каждые несколько шагов вытирал лицо большим платком.
Это был У Пэ Тин, как он, подойдя, представился мне. Всю свою жизнь он работал в государственных учреждениях британской администрации; сейчас, выйдя на пенсию, он был бесплатным переводчиком Центра. Его задача оставалась нелегкой, поскольку английский язык оставался единственным языком, на котором приходилось объясняться со всеми не-бирманцами. В большинстве своем посетители Центра были индийцами, сингалезцами, таиландцами; иногда приезжали китайцы. Так как, по-моему, этот центр обучения методу сатипаттхана был единственным во всем буддийском мире, существовал постоянный приток студентов-азиатов, так что услуги У Пэ Тина требовались каждый день. Великолепно владея английским языком, он вместе с тем обладал глубокими личными знаниями, касавшимися тех трудностей, с которыми приходится встречаться во время обучения, так как сам регулярно тратил определенные промежутки времени на развитие собственной проницательности при помощи этого метода медитации; он также изучал философию, на которой основан весь метод. Он был похож на мудрого филина. Не знаю, что делал бы Центр без У Пэ Тина; и я с большой теплотой вспоминаю его доброе лицо с приветливой улыбкой, необычной для бирманца. Он не знал усталости; с неистощимым терпением он объяснял мне многие вопросы, возникавшие во время ежедневных бесед с саядо. Всегда можно было видеть, как он, вытирая пот со лба, вперевалку бредет от одного блока к другому – этого требовала принятая им на себя обязанность давать разъяснения иностранным студентам. Согласно одному из правил курса, каждый изучающий ежедневно получал указания от опытного монаха, которому давал отчет о своих успехах и трудностях. Это было крайне необходимо – как для того, чтобы предупредить разочарование у ученика из-за видимого отсутствия прогресса, так и для того, чтобы помочь ему преодолеть встречающиеся трудности.
— Так вы готовы войти? – спросил меня У Пэ Тин.
— Да, готов. Но как мне разговаривать с саядо? Как его зовут?
— Сегодня вы встретитесь со Швеседи-саядо; он приехал из Мандалая для руководства Центром; он будет помогать вам в течение вашего курса. А Махаси-саядо сейчас находится в больнице. Мы ожидаем его возвращения через несколько дней. И тогда он пожелает увидеть вас; но, по всей вероятности, вам придется давать свои ежедневные отчеты Швеседи. Имени его произносить не нужно. Просто идите за мной и делайте то же, что и я.
И, утерев в последний раз лицо. У Пэ Тин поднялся по ступенькам, снял сандалии и аккуратно поставил их на верхней ступени. Я не мог понять, существует ли какой-то порядок для сандалий, не нужно ли мне поставить свои чуть пониже,—но потом отказался от этой мысли. Внутри я увидел худую коричневую фигуру, сидевшую со скрещенными ногами на широком клубном кресле. Нижняя часть одежды была обернута вокруг его ног, а один конец верхней накидки (монах носит одежду, состоящую из двух частей) свободно свисал с правого плеча. Но в том момент я смог получить лишь самое общее впечатление, потому что увидел, как У Пэ Тин опускается на колени; вытянув руки на пол перед собой. Он наклонился и положил их на лоб. Это повторилось трижды. Я последовал его примеру, чувствуя себя довольно глупо. Однако я утешился мыслью, что это общепринятая здесь форма приветствования человека, достигшего авторитета и отличия в своей отдельной области деятельности, – точно так же как я всегда приветствовал бы старшего офицера в случае нашей военной службы. Я никогда не ощущал особого удобства, выполняя этот акт повиновения, и не считал его особенно достойной формой приветствия.
Швеседи саядо и У Пэ Тин поговорили несколько минут, и я смог изучить